Главным действующим лицом при сборке самолетов (пока этим делом не овладели весьма успешно наши инженеры и техники) был уже упомянутый старшина сверхсрочник. В январе 1942 г. пришла из Англии телеграмма о присвоении ему звания младшего лейтенанта. Товарищи нарисовали ему на погонах чернильным карандашом звездочку, и он тут же пересел за офицерский стол, к которому раньше не был допущен.

Жили англичане в маленькой двухэтажной гостинице, кажется, единственной тогда в Кинешме, запечатленной в прекрасном довоенном фильме «Бесприданница». Снабжали их, разумеется, по улучшенной продовольственной норме, выдавали табак «Казбек», из которого они ловко скручивали себе «сигареты» с помощью неизвестно где добытой папиросной бумаги. Однако затем «Казбек» кончился, и англичанам впервые выдали махорку. Они долго и с удивлением рассматривали ее, затем все же скрутили себе огромные «козьи ножки» и после затяжки заявили, что махорка очень напоминает им солому, предварительно пропущенную через лошадь.

После того как был найден весь необходимый инструмент, сборка самолетов шла без особых затруднений. Несмотря на обоюдное незнание языка, технические специалисты с помощью жестов неплохо понимали друг друга. Сложнее было с подготовкой летчиков. Мне пришлось в спешном порядке, работая по ночам, перевести на русский «Инструкцию летчику по эксплуатации и технике пилотирования самолета». Эта брошюра была издана в скромной кинешемской типографии на газетной бумаге и сейчас вряд ли где-либо сохранилась. Днем же приходилось участвовать в занятиях с летным составом. Длилось это, правда, недолго, пока не вступили в строй наши летчики-инструкторы, с успехом переучивавшие летный состав строевых частей, проходивших через 22-й ЗАП.

В декабре 1941 г. в полку появилась штатная переводчица. Это была милая местная девушка, окончившая весной Московский институт иностранных языков. С началом войны, не зная куда деться, она приехала к маме в Кинешму, где неожиданно потребовались ее услуги. Хорошо зная язык, она, естественно, ничего не понимала в авиационной технике и на аэродроме старалась держаться поближе ко мне. Однако довольно скоро она овладела англо-русской авиационной терминологией и не только ей, но и некоторыми особенностями чисто русской аэродромной лексики. Между прочим, она очень нравилась Джеффу Ричардсу, и, как мне казалось, не без взаимности. Увы, суровые нравы тех времен никак не допускали реализацию подобных симпатий. Позднее она вышла замуж за одного военного авиационного инженера, работавшего в ГосНИИ ВВС, и стала ведущей переводчицей в этом известном институте. Когда ударили настоящие морозы, возникла первая серьезная трудность с «Харрикейнами». Дело в том, что лопасти винтов этих самолетов были деревянными. Их комлевые части на ленточной резьбе ввертывались в стальные втулки и фиксировались в них клеем. Из-за различий в коэффициентах температурного расширения при резком похолодании эти клеевые соединения разрушились, и, придя на аэродром, техники самолетов с удивлением обнаружили, что лопасти свободно проворачиваются во втулках, принимая совершенно произвольные положения. Ситуация выглядела критической. Англичане понятия не имели, что делать, да и мы, советские инженеры, ничего придумать не могли, лишь мучительно вспоминали теорию воздушных винтов, читавшуюся нам в академии. Как всегда, выручила наша российская смекалка. Пока мы ломали головы, один старый авиационный техник взял дрель и просверлил насквозь втулки вместе с ввернутыми в них лопастями. В отверстия он пропустил тонкие стальные шпильки, законтрив таким образом лопасти во втулках. Вопрос был решен раз и навсегда, честно говоря, без подкрепления его какими-либо инженерными расчетами прочности модифицированных английских винтов.

Когда наступили холода, англичанам, как и нам, выдали длинные черные валенки — чесанки. Пришлось немало попотеть, чтобы, дважды завернув голенища, укоротить валенки до колен. Поначалу англичане отнеслись к этой никогда не виданной ими обуви с большим недоверием. «Как так, в такой мороз ходить по снегу в каких-то чулках?» Однако когда они их опробовали «в деле», то буквально влюбились в русские валенки и все спрашивали, где бы купить такие, как они их называли, «валёнкиз» для родных и детей в Великобритании.

В один из самых холодных дней я с удивлением увидел на аэродроме наших англичан в белых, мехом наружу комбинезонах. В морозной утренней дымке они были похожи на какие-то привидения. Оказалось, что эти комбинезоны они сшили себе из тех самых 22 шуб, которые я погрузил для них в поезд в Архангельске. Когда я выразил удивление по поводу того, что они изрезали такие хорошие шубы, англичане, невинно улыбаясь, признались, что их собственные шубы целы и невредимы, а на изготовление комбинезонов пошли те 22, на самом деле предназначавшиеся все той же польской армии генерала Андерса, которые они попросту прихватили, воспользовавшись беспорядком и совпадением числа украденных в порту шуб с численностью их группы.

На аэродром мы обычно ездили вместе на маленьком служебном автобусе. По дороге англичане нередко пели. Пели они хорошо, видимо, сказывалось церковное воспитание и участие в детских церковных хорах. Исполняли они английские песни, среди них хорошо известную у нас «Типерери», несколько американских ковбойских песен и, на удивление, две русские: «И кто его знает» и «Стеньку Разина». Обе песни они пели без слов, ничего не зная об их содержании. Поскольку все это происходило на берегу Волги, к сожалению, скованной льдом и скрывавшей под снегом свое величие, я загорелся желанием сообщить им содержание песни о Разине. Слушали они с интересом, особенно повысившимся, когда по ходу дела появились романтические нотки в лице персидской княжны. Однако, когда я имел неосторожность сообщить своим слушателям о том, что Разин бросил ее «в набежавшую волну», это вызвало разочарование, а может быть, и возмущение: «Стенька из нот э джентельмен!» Больше этой песни в автобусе я не слышал...

Сборка «Харрикейнов» в Кинешме уже не требовала помощи британских инструкторов, да и поставки этих истребителей с не очень высокими летно-тактическими характеристиками подходили к концу.