Особое внимание требовалось для проверки работы двух спаренных двигателей. Соединительная муфта превращала силовой агрегат в увеличенный до 12 цилиндров рядный двигатель. При правильной регулировке их систем зажигания, управления дроссельными и воздушными заслонками различить их работу было трудно. Каждый двигатель в отдельности имел свой манометр давления масла, и если один из двигателей не работал, то у него (неработающего) стрелка манометра была не на нуле, а шла по шкале в зависимости от оборотов соединенных двигателей. По нагреву выхлопных труб и глушителей один из неработающих двигателей себя не проявлял. Самым простым способом проверки работы двигателей была подвеска перед выхлопными трубами водительских перчаток. Перчатка на работающем двигателе раскачивалась с большей амплитудой, на неработающем — едва шевелилась. Этот способ я использовал еще будучи механиком-водителем, а впоследствии командиром самоходки и зампотехом батареи.
Для того чтобы размять и согреть ноги, я вылез через свой люк, обошел машину, проверил, как натянуты гусеницы. Прекрасно управляемая "коломбина" была очень чутка к неравномерности натяжения правой и левой гусениц. Проверка правильности натяжения была проста: на переднюю холостую, свисающую с ведущей звездочки гусеничную ветвь надо было наступить ногой у первого опорного катка — два трака должны лечь на землю. Если лежит больше траков — гусеница натянута слабо, если меньше — туго.
Кругом было тихо. Справа и слева виднелись хаты с соломенными крышами. Сев на свое водительское место и увидев, что стрелка аэротермометра позволяет поспать полчаса, я закрыл люк. Проснулся я от стука в лобовую часть и громкой ругани. Приоткрыв люк, я увидел двух военных, одетых в белые чистые полушубки. Один маленький и толстый, в папахе. Другой, высокий и тощий, подсвечивал маленькому карманным фонариком. "Почему стоишь здесь? Где командир?" — кричала папаха и пыталась концом палки ткнуть меня. Я захлопнул люк, прищемив палку. "Отпусти палку!" — командовала папаха. Слегка приподняв люк, я вернул ему ее. Толстый и тощий обошли машину и стали стучать по рубке, вызывая командира. Младший лейтенант Каргинов, откинув заднюю часть брезента, выпрыгнул на землю и получил несколько ударов по спине. Подбежавшему комбату тоже влетело. Оказывается, мы остановились не в том месте.Комбат и Каргинов пошли пешком, дав знак следовать за ними. На первой передаче и малых оборотах даже на мерзлой земле машина двигалась бесшумно. «Тридцатьчетверка» со своими лязгающими гусеницами разбудила бы всех на три километра вокруг.
Когда начало светать, пехота пошла вперед для захвата хутора. Несколько раз поднимались наши серые шинели, но хутор взять не смогли. На его окраине стоял немецкий четырехосный пушечный броневик и своим огнем не подпускал пехоту. Каргинов приказал мне довернуть самоходку вправо и со второго выстрела бронебойным снарядом снес у броневика башню. Это была наша первая и, к сожалению, последняя победа. Через два дня крупное немецкое орудие (возможно, это был "Фердинанд") с расстояния 1500 м подкалиберным снарядом пробило лобовую броню нашей "коломбины".Следуя советам опытных механиков-водителей, я работал на заднем топливном баке, оставляя передний полным. Из-за этого не произошло мгновенного взрыва. Пробив лобовую броню, болванка снесла верхнюю часть аккумуляторов, обрызгав меня электролитом. Карманы своего бушлата я отпорол еще в эшелоне. Ремень с пистолетом "ТТ" повесил под бушлатом. Все это помогло быстро вскочить из машины, ни за что не зацепившись. Удар я почувствовал сразу вслед за вспышкой выстрела. Вылетел из люка, который был открыт, и побежал вперед, стараясь убежать подальше. Споткнувшись, упал в окоп. Лежа в нем, ощутил удар и пламя вспыхнувшего бензина. Потом начала рваться боеукладка.
Когда все кончилось, я пошел к своей "коломбине", которая из красотки превратилась в обгоревшую ведьму. В боевое отделение боялся взглянуть. Стало горько, тоскливо, сиротливо. Вдруг слышу: "Уланов, чеши сюда". Из-за маленького сарайчика выглянули трое. Я побежал к ним — это же были мои товарищи! Все живы! Несколько дней терзал особист: а не сами вы сожгли самоходку? Потом отстал, убедившись в нашей невиновности.Зампотех полка приказал мне принять полуторку у заболевшего солдата. Я стал возить раненых на соломе в кузове в сопровождении санитара дяди Мити, бывшего директора Кинешменского лесопильного завода, за какие-то проступки лишившегося своей должности. Потом для перевозки раненых выделили «Додж» 3/4, а я стал возить офицера связи полка. В конце декабря 1943 г. при вторичном взятии города Коростеня я повез штабного офицера и начальника шифровального отдела. Штабной сидел со мной в кабине, другой в кузове.
К концу дня Коростень был полностью освобожден. Трассирующие дуги автоматных очередей с нашей стороны и от противника удалялись на запад. Звуки их становились все глуше и неразборчивей. Подъезжая к городу, мы ехали по широкому заснеженному полю. Все оно было усеяно небольшими бугорками. Через снежное прозрачное, как кисея, покрывало просвечивали серые и зеленые пятна. Это были солдаты, павшие в бою. Серые шинели — наши, зеленые — немцы. Стараясь объезжать эти бугорки, мы подъехали к разобранному деревянному мосту через реку Уж. Моя полуторка наехала передним левым колесом на немецкую противотанковую мину. Удар был таким сильным, что я потерял сознание. Но мелькнула дурацкая мысль: взорвался мотор. Пришел в себя, открыл глаза, но ничего не увидел. Показалось, что ослеп. Стал пытаться протереть глаза, но рука натолкнулась на брезент, которым была покрыта крыша кабины. Откинув его и горячо радуясь, что вижу, стал ощупывать ветровое стекло. Оно было необыкновенно прозрачным: стекла-то просто не было! Не было капота, радиатора, левой дверцы кабины. Когда я вывалился из машины, увидел, что нет колеса, а ступица стоит в небольшом углублении в мерзлой земле. Капитан Семенов, сидевший рядом со мной в кабине, получил ранения в живот и ноги, а офицера связи ударило оторвавшейся фарой и выбросило из кузова. Пока он ходил за санитарами, мы пролежали на морозе часа два. У меня была контузия, химический ожог, обморожение рук, ушей, носа и множество мелких царапин на левой руке и ноге. Левую полу шинели разорвало на клочья. Не знаю, что стало с капитаном, а я, пролежав три недели на соломе эвакогоспиталя, был выписан в батальон выздоравливающих.По дороге в город Овруч увидел колонну полка новеньких СУ-76. Сердце мое учащенно забилось. Если не попаду в свой полк, так хоть в этот попрошусь. Начальник штаба в щегольском меховом жилете, подозрительно оглядев меня — в шинели с выдранной полой, небритого с обмороженным лицом и изжеванным танкошлемом на нечесаных патлах — посоветовал набраться сил, привести себя в вид, достойный сержанта Красной Армии. Надо полагать, что он был прав. В Овруче, узнав, что я механик-водитель и шофер, меня "купил" представитель 26-й отдельной роты охраны штаба 13-й армии. Там меня посадили на единственный в роте трофейный танк T-IV. Попробовав его на ходу и проехав на нем несколько десятков километров, я мог оценить его ходовые качества и удобства управления. Они были хуже, чем у СУ-76. Громадная семискоростная коробка передач, расположившаяся справа от водителя, утомляла жаром, воем и непривычными запахами. Подвеска была жестче, чем у СУ-76. Шум и вибрация от мотора "Майбах" вызывала головную боль. Танк пожирал огромное количество бензина. Десятки ведер нужно было заливать через неудобную воронку. Вернувшийся старый механик-водитель стал настойчиво добиваться, чтобы его посадили на прежнее место. Против меня он стал плести интриги: дескать, Уланов ленив, много спит, машина грязная, комсомольский билет потерян. И добился своего. Место это было тепленькое — штаб армии ближе двадцати километров к переднему краю не приближался. А в танке было не более 5 снарядов к 75-мм немецкой пушке. Но, надо отдать ему справедливость: разобравшись с моим утраченным комсомольским билетом, он добился того, чтобы мне был выдан новый, а меня пересадили на броневичок БА-64.
